Записки пилигрима / Рихард Рудзитис

Настоящий труд написан ещё до вступления автора в Латвийское общество Рериха. «Записки пилигрима» впервые были изданы в 1929 г. на латышском языке в издательстве Яниса Рапы. Тогда эту книгу раскупили за две недели.
Первая часть «Записок пилигрима» является отражением настоящего паломничества по Латвии. Неудержимое стремление автора к красоте и чистоте в природе и в человеке пронизывает весь этот труд. Во второй части книги паломничество продолжается по различным городам Европы, и к их вершинам и безднам автор подходит с необычным мерилом сердечной чистоты. Автор вводит нас в мир искусства и показывает как можно постичь суть всех явлений — смотреть глазами сердца.

Книга написана как дневник, когда автор путешествовал вместе с супругой и в одиночку по родным краям Латвии в 20-ые годы прошлого столетия. Это поэтически-философская книга, где автор говорит о более существенном в душе и во взглядах человека. Труд на самом деле является паломничеством по родным краям Латвии. Поэта и философа Рихарда Яковлевича Рудзитиса (1898–1960) с детства интересовали основные законы жизни. Девятилетним мальчиком он пишет письма Льву Толстому, позже Рабиндранату Тагору, Ромену Роллану. Студентом он приобретает Библию на пяти языках, чтобы сравнивать основные тезисы. Его учителями являются в гимназии Лудис Берзиньш, в университете Карлис Кундзиньш. Непреодолимым становится интерес к литературе и мыслям Востока, что приводит Рудзитиса Рерихам. От редакции Читать фрагмент книги Рудзитиса "Записки пилигрима"

Простор, простор! В груди болит   Небывалым, вечным.    Бог спускается по радуге на землю,     Чтоб побыть у красоты земной,       К земным ошибкам.

По Латвии

У каждой религии раньше было и ещё существует некое священное место, которое она избрала колыбелью своих вечных устремлений. Туда и отправлялись в паломничество неисчислимые толпы людей в надежде обрести спасение в таком месте. Сколько пилигримов целовали стены Иерусалима или плакали от радости, издали увидев вместе с Тангейзером величественные купола римских храмов! В то время как большинство троп паломничества христиан уже зарастает травами, арабы всё ещё отправляются через холмы пустыни в Мекку, к месту обитания своего пророка, и индусы миллионами собираются в Варанаси, покрывая широкие берега реки Ганг. Для людей современной культуры уже нет объединяющей религии, одного храма. Образ религиозного поклонения столь разнообразен, что, можно сказать, у каждого человека в известной мере есть своя религия. Всё-таки в одном люди понимают друг друга — в жажде красоты. Движимые этим устремлением, они бродят по храмам красоты своей родины и чужих стран, возвращаясь к себе, к своей сущности, и опять отправляясь в новые хождения. Эти путешествия часто полны таких чувств радости и озарения, что превращаются в настоящее паломничество. И мне хотелось бы, чтобы путешествия к самым красивым местам природы всегда были бы таким путём истинного пилигрима, в вечном устремлении жаждущего увидеть стены Иерусалима, а не лёгкой увеселительной поездкой. Только тогда стоит путешествовать, только тогда путешествие является радостью, высшим блаженством.

Теперь путешествия становятся модными и у нас. Немало экскурсантов отправляются за границу, видим и группы школьников, странствующих по просторам Латвии. Всё ещё редко, но ходят и отдельные путешественники. Однако любви к путешествию мы ещё должны учиться. Радостно видеть, когда, например, в один альпийский городок приходит группа школьников с непокрытыми головами. В руках посохи, за плечами рюкзаки, играют и поют — маленькие покорители гор. Но где же ещё можно познать родину и свой народ, как не прикасаясь всей своей душою и телом к ней — путешествуя! У нас на такие местные экскурсии пока люди не обращают много внимания. Всех волнуют мысли о зарубежных странах. Да, в Альпах, в Италии — там для них рай. Многие едут туда, не зная и пяти пядей своей родины. И всё же те, кто побывали в Германии, в Польше, в северных странах или даже во Франции, признаются, что наша природа в известной мере намного милее. Хотя здесь нет монументальности Альп, нет зелёной ясности горных озёр, всё же здесь больше выражена совокупность нежных и лучистых красок. У нас летом каждый уголок земли чудесен. Беспредельность цветов, вариации красок, светящаяся рябь воздуха… Если на юге более яркие краски, более мощные линии, то там нет такой вечно меняющейся поэзии настроений, как у нас. Там деревья даже не сбрасывают листья, но в какую гармонию красок наряжаются наши леса весною и осенью! И ещё эти наши закаты солнца в неотразимом переливе красоты, которых не написать кистью художника! Закаты, каких не бывает в быстро меркнущих небесах юга. И странные многоцветные тональности теней летом! И ночи, дышащие в невыразимом трепете контуров, ароматов, нюансов!

Да, именно тот, кто объездил зарубежье, всегда будет признавать, что в Латвии не меньше своеобразной красоты — и даже больше, чем в некоторых других странах. Наши Сигулда, Кокнесе, Абава, окрестности Гайзиня, Апукалнса, Эмбуте, озеро Разнас и так далее, и так далее всегда будут местами паломничества латышей и других народов. Жаль, что латышский народ сам ещё так мало осознаёт красоту своей страны. Не только потому, что не хватает любви к путешествиям, но и потому, что латыши не везде умеют беречь свою красоту. Кто не знает, как часто у нас или из финансовых соображений, или просто из-за небрежения уничтожают один храм природы за другим. Вырубку лесов ещё можно как-то понять, хотя часто некрасиво голыми становятся холмы, овраги, обочины. Но хотя бы поберегли берёзовые рощи — колыбели соловьёв и солнца, которые обоготворяли уже во времена наших праотцов и которые и теперь имеют такое эстетическое благородство, что хотелось бы в каждой из них воздвигнуть алтарь для красоты, Бога. Но и их практичный хозяин уничтожает и рубит на дрова. Мы должны научиться и наше хозяйство, и нашу жизнь направлять по просекам красоты. Создавая в красоте своё существование и своё окружение, наш дух становится богаче и красивее — в этом зарубежье нас опередило. Хотя, может быть, там местами культура природы уже столь утончена, что иногда напоминает музей, в котором каждое растение поставлено искусственно и симметрично. Но всё же там красота природы ухожена и охранена с величайшей бережностью.

Многое для красоты Латвии сделала и рука человека. Это относится к нашим древним имениям и дворцам. Роскошны, например, дворцы Баварии, построенные на чудесных альпийских склонах. Какие там бассейны и фонтаны, какие беседки и аллеи!

И всё-таки парки Латвии мне кажутся красивее именно потому, что они не такие музейные, не так декоративно-однообразны. Например, в парке имения Шкеде около Кабиле, находящемся в глубоком овраге, всё такое первобытное и естественно красивое: старинные дубы, стволы упавших деревьев в высокой траве, каменистая речка, мельница. И за долиной — золотистые нивы и льняные поля. Или вёрстами лиственными деревьями объятая Гауиена, которая своими старинными заросшими прудами, руинами дворца, бурливой, лучистой Гауей надолго привлекает путника. Или величественный, из серовато-красного гранита высеченный замок Цесвайне, весь в цветущих кронах деревьев. Не менее роскошны дворцы Рембате и Ремте, Межотне и Дурбе. Латвия, утопающая в этих бесчисленных парках, рощах, оврагах, холмах и реках, путнику кажется садом дивной красоты.

Приближаясь к природе, соприкасаясь с её красотою, мы все должны взять за пример отца Индранов, дух которого сросся с родной землёй и её красой. Также в своих взглядах на жизнь мы должны приближаться к индусам: смотреть на природу так же, как они, для кого и деревья, и животные — братья и близкие. Убить человека или срубить святое дерево им кажется равносильным преступлением против вечной жизни. Священное для них — то, что их душа признала красивым, необходимым, обожествляемым.

*

Кто хочет видеть «альпийскую» Латвию — Латвию с её широкими и гористыми горизонтами, тот должен отправиться в края Видземские. С самой высокой вершины Латвии — Гайзиня далеко видны несколько возвышенностей, и путешественник долго не сможет оторвать взгляд от этого края озёр, холмов и рощ. Предстают перед взором Лаздона, Берзауне, Девиена с тремя горными вершинами: Гайзинем, горами Пелну и Бакужу, а также округ Вецпиебалга с Клетс, и Брегжу, и многими другими вершинами. И далее за Лиезере в сторону Цесвайне стоит угрюмая гора Несаулес, тонущая в глухих болотах. За ними расстилается вереница озёр, одно другого меньше и красивее. Инесис с семью островками, Алаукст и ещё много озёр зеркальных, чудесных. Дороги здесь вьются извилисто, волнисто — вверх и вниз, через яркие нивы, рощи и травянистые низины. Для окрестностей характерны потускневшие, седые домики, клети, сеновалы, все как будто одинаково построенные, ветхие от старости и разбросанные по лугам. Вершины сами по себе не слишком крутые и высокие (гораздо круче нам кажется, например, городище в Сигулде), но вместе с окружающей возвышенностью они намного превышают почти все холмы Латвии. Но крестьянину эта холмистая земля создаёт много хлопот — непросто лошади подниматься по откосу или тащить плуг по скату вниз. Однако тяжёлая, утомительная работа сделала здешнего крестьянина настоящим человеком природы, и я нигде не встречал более любезных и сердечных людей. Чем ближе к большому городу, тем более нервными, подозрительными и менее гостеприимными становятся люди. Но здесь ещё царит культура природы, здесь человек живёт вместе с природой в сопровождении солнца, потому вдвойне радостно путешествовать по этому краю.

В странствиях по Латвии очень милы мне всегда были белые деревенские церквушки, которые кажутся полной противоположностью деревенской жизни. Насколько она однообразная, полная забот, серая — настолько эти Божьи храмы чистые, белоснежные, лёгкие, такие светлые, что это странно для глаз горожанина, привыкшего к угрюмым и тёмным, таинственным сводам церквей. С какой охотой, проходя мимо этих деревенских церквей, я каждый раз поднимался на камень у окна и заглядывал в их белые хоромы, вдыхая их покой и священную ясность. В каждой из них есть и что-то типичное, и своё. В церкви Лиезере амвон находится над алтарём. Это кажется странным, непривычным, как и красивые высокие окна — внизу прямоугольные, вверху круглые. Дзербенская церковь с куполом в византийском стиле, с четырьмя колоннами на фасаде… Нечто своеобразное, характерное, что остаётся в памяти, есть в каждой церкви, которую мне удалось увидеть. Да, что за деревня была бы без этой белой церквушки Порука! И до сих пор для крестьянина церквушки — часто единственные храмы искусства и вечности. Когда я проезжаю мимо них, у меня рождаются более вечные, более глубокие, более ясные мысли. Церквушки напоминают труженику, погружённому в ежедневную работу, о том, что имеется ещё и воскресенье, есть какой-то другой мир за пределами материальной жизни. Встречая взглядом шпиль колокольни, он неосознанно обращает глаза вверх, к звёздам. И уходя в звёздное величие, он видит свою жизнь, такую несовершенную, что начинает тосковать по совершенству и красоте на Земле.

Эти белые, белые церквушки! В рабочие дни они тихи, как ульи, оставленные пчелиным роем. Но эта тишина, что здесь копилась днями, по воскресным утрам охватывает человека странным, невыразимым благоговением и смирением. Деревенские старушки раз в неделю наряжаются в белые платочки. Раз в неделю деревенский человек глубже вслушивается в своё сердце. В церкви он имеет время подумать и о себе, и о том, что скажет Богу. Он же пришёл сюда, чтобы положить лучшую часть своей души к ногам Христа: «Возьми всё, что имею, и мои ошибки возьми, чтобы я облегчённым мог опять вернуться в серость медлительной жизни!» Потому такая сердечность и чистота на всех лицах по воскресным утрам.

Недавно мне удалось попасть в одну деревенскую церквушку во время конфирмации. Кружили голову ароматы увядавших цветов и листьев. Белый сумрак был пронизан пламенем свечей. Алтарь и стены были украшены цветами, гирляндами, берёзовыми веточками. Я приближался к алтарю и не мог оторвать глаз от светлого сияния. Девушки в белых лебединых одеяниях опускались на колени перед сакральным местом. И их лица, как полураспустившиеся бутоны, были полны таинственного, мечтательного трепета. У некоторых были даже крылья за плечами — могли бы и полететь, если только это признали бы и поверили. Но потом слышу слова священника, и мне становится тяжело. С тихой грустью выхожу. О Боже, почему всё ещё Христа пригвождают к кресту?! Церковь столетиями неверно понимала учение Христа, проповедуя его как мрачную религию страданий. Крестоносцы, завоёвывая «язычников» мечом и крестом, приносили им телесное и духовное рабство. Они не пробуждали сердца к религиозной свободе, но угнетали в тёмном рабстве грехов. Христос был вестником радости. То, что Он оставил человечеству, — это жизнь, любовь, солнце. В этом Он близок древним латышам, религией которых была религия солнца. Древние латыши поклонялись солнцу как символу вселенской радости и света. Таким проявлением религиозной радости для нас должен быть и праздник молодёжи — конфирмация, таким солнцеподобным путём наверх должна была быть и вся наша жизнь, каждый наш шаг, вздох.

Современный человек как-то уже не умеет радоваться — даже в деревне, где культура более свободная, естественная, где ещё можно по-настоящему, от сердца погрузиться в радость и где каждое мгновение можно почувствовать совершенство жизни. Наша деревня забывает и игры предков, которые сохранены уже лишь в школах. Древний латыш знал бессчётное количество игр, и потому-то его праздник сиял в радости и красоте. Видами таких игр были и наши старинные танцы, и загадки, и народные песни. Ритмичной игрой была и работа, что звучала в песнях. Пел жёрнов, пела девушка, когда молола зерно. Пели коса, топор, пел пахарь, вспахивая подсеку. Песня превращала жизнь в игру, работу в музыку. Игры древнего латыша были гелиоцентрические, протекали вокруг солнца как своего фокуса. Какие только символы не украшали солнце! Солнце было всюду, где были радость и чистосердечие. Символами солнца были веночек у молодой девушки, шапка из куницы у парня. От солнца древний латыш упоённо черпал радость. Тогда человек был частью солнца и природы. Но постепенно всё изменилось. Что в природе было исключением, то человек со временем сделал законом. Таким исключением в природе было и главенство крупно-городской культуры. Город сделался противосилой, которая воевала с природой, порабощала. Город больше не учился у природы, но велел ей усвоить его обычаи. В этой паракультуре города образовалось и что-то красивое, но ещё больше безобразного. Каждая улица крупного города является как бы третьей главою из книги пророка Исайи. Это Вавилон, Содом — много у неё названий. Дыхание его — пар, кровь его — страсти, вожделения. Наряду с городом преобразуется и деревня. Но в деревне ещё столь много сильных и свежих импульсов жизни, что не так скоро удастся их исчерпать или потушить. Там ещё под поверхностью явлений хранится вся непорочность и красота мира. Туда ещё и горожанин отправится в школу. Вновь и вновь будет он возвращаться в храм природы, чтобы молиться Вечно Прекрасному. Он будет искать там источник жизни, который освятил бы его, возродил бы в нём нового человека. Особенно теперь, на перепутье нового мира, туда непрестанно будут отправляться толпы пилигримов, чтобы в прекрасном видении природы найти для себя новый Иерусалим или Мекку.

__________

Нет человека, который ощущал бы себя более ничтожным, чем художник, когда он всматривается в сущность красоты. Все средства выражения: краски, звуки, слова — для него являются невыразимо убогими, чтобы передать ту исполинскую красоту, которой он поклоняется в природе и которую он жаждет воплотить в образ искусства. Краски и слова могут изобразить только формы и черты этой красоты, но как мало они могут дать человеку из самого дыхания красоты, её души. Только в звуках, в музыке мы более непосредственно и более глубоко чувствуем сущность прекрасного, нюансы речи, то, о чём говорит дух вечно прекрасного. Всё-таки музыка как искусство неуловимых чувств не может говорить в очертаниях, поэтому художник, чтобы достичь совершенства, должен объединить язык звуков с искусствами, которые изображают очертания души и ощутимого материального мира, — с живописью и поэзией. И может быть, в будущем появится такой мастер, который будет синтезировать принципы звука, красок и поэзии, и создаст творчество, в котором дышала бы не туманная иллюзия, но сама сущность красоты.

Тоска по такому искусству всегда меня беспокоит, когда я хожу пилигримом по просторам цветущей красоты Латвии. Если бы я, например, попробовал описать и запечатлеть июльский закат солнца, то мне не хватило бы красок и слов. Так мелодично-сверкающи сами цвета, их переходы и смены! Как в дуге радуги, меняется игра красок на закатном небе! Пурпур, фиолетовый, тающий в чистом золоте, золотисто-зелёный, ярко-зелёный, сине-зелёный, пока весь горизонт неба не становится прозрачно-голубым, синим, и на нём, как капли росы, рассыпаны звёзды. Особенно многообразны лучистые летние краски, когда на каждой ветке гнездится солнце. В тысячах нюансов видны эти пропитанные солнцем цвета, полутона, полутени. Язык даже одной тени так богат. Меняется солнце — меняются и цвета теней деревьев. И у каждого дерева они разные, очень нежные.

Луга в июне — разве все они не являются тканными нитями музыки покровами? Одно поле зеленовато-белое, в ромашках или в маргаритках, второе в синих колокольчиках; третье в коричневом щавеле или в красном клевере, или в золотистых лютиках. И бывают поля, на которых собраны все краски мира. Кажется, будто там всё усыпано звёздами. Днём они покидают Плеяды, чтобы украсить землю во всём соломоновом величии.

А эти невыразимые гаммы осенних красок в природе! Самые красивые осенью клёны — вишнёво-красные, золотисто-жёлтые или желтовато-зелёные. Рябина со своими гроздями ягод, кажется, совсем зардела. Берёзы рано становятся светло-жёлтыми, тогда как ясень и орешник долго сохраняют бледно-зелёный цвет. Дубы — самые странные деревья, их одежда часто пёстрая, как у дятла: некоторые листья коричневые, другие зелёные, пока всё не сольётся в бурый цвет. Лишь чёрная ольха дольше всех остаётся зелёной, и она и тёмные ели красивыми пятнами выделяются на жёлтом фоне. Такое чудесное осеннее зрелище я наблюдал на холмах Эмбуты и в низине Гауи на горе около Сигулды, где смеющееся золото берёз сменялось бархатом елей, а внизу стелилась ярко-зелёной пряжей мурава. Природа осенью воспламеняется как огонь во всей своей красе, чтобы потом опять истлеть в углях.

Когда я всматривался в сверкающие перемены красок природы, мне часто казалось, что я слышу некую музыку, что-то неуловимо мелодичное, словно слабые отзвуки какого-то космического и вечного оркестра. Тогда я будто сам наполняюсь дивным, сладким шелестом, и мне кажется, что всё вокруг меня вьётся в чудных настроях, и я сам являюсь гирляндой золотистых полутонов, которая всем трепетом души, всей своей сущностью стремится включиться в ритм вечной гармонии природы.

*

Пусть каждый, кто духовно устал и заболел меланхолией в стенах города, берёт свой рюкзак и отправляется пилигримом бродить по полям и холмам Латвии с ясным и приподнятым духом, вбирая её красоту и поклоняясь ей! И он вернётся с новыми силами и наполненный новой жизнерадостностью.

* * *

В Эмбуте

Бывают мгновения, когда человек сам себе становится обузой, когда ему хочется сбросить всего себя, всё показное в себе, всё, что придали ему отложения столетий, — и стать свободным. Такие мгновения бывают, когда он после долгого городского плена опять возвращается в природу. Какая головокружительная радость тогда всей сущностью прижаться к божественной зелёной земле или горячими щеками касаться мокрого мха старого дерева! Странное чудо это самых чопорных дам на природе делает детьми, даёт цивилизованному человеку стать «дикарём», возрождает каждого хоть на мгновение. Природа — храм, где человек скорее всего испытывает свой этический катарсис. Почему мы не растём около вечных источников? Почему все наши школы не находятся на природе: в больших садах, на цветущих полях, холмах? Ребёнок должен расти в природе, а не рядом с нею, как теперь принято. Он должен расцвести на солнце, а не в угрюмых стенах. Пусть он и знает лишь один свой материнский язык, но также он должен научиться языкам цветов, солнца и ветра, чтобы потом солнце и красота сопутствовали ему в жизни.

Осенью все дороги «слезами плачут», и одинокий пеший путешественник чувствует себя более счастливым, желая оставить свой рюкзак до следующей весны, чем брести по осенним труднопроходимым местам. Моё паломничество в Эмбуте также происходило в день, когда все божественные стихии ходили по земле. И всё-таки, когда я несколько часов провёл в комнате ожидания на станции, а затем наконец ещё при свете дня выбрался на дорогу, то, хотя моросил мелкий дождь, я чувствовал себя более чем хорошо. Несколько вёрст за станцией по дороге — и, так сказать, нечаянно я нашёл церквушку Батес, которую знал по рассказам довольно давно, но не думал, что она может быть именно здесь. Это одна из наиболее типичных деревенских церквушек, которые я видал. Хотя она была построена около 1630 г., но такая малюсенькая и архаически седая, как со времён языческих. И вокруг такое же малюсенькое кладбище, созданное, наверное, для священников. Там, под листвою старых дубов, мы ждали, когда начнётся богослужение.

У церквушки очень большие окна, а дверь, кованная громадными гвоздями, наоборот, такая маленькая, что, входя, мы должны были низко наклониться — может быть, для того, чтобы посетителям уже внешне привить чувство смирения. Изнутри она примечательна орнаментами алтаря, резьбой по дереву и образами святых, ряд которых украшает балкон.

И тогда мы заметили, что попали на праздник жатвы, уборки урожая. На алтаре поставлены снопы колосьев. Один такой, побольше, был ещё на полу, а когда мы вошли, одна старушка принесла две головки капусты и, старательно постелив тонкую бумагу, положила на алтаре, а после другая — принесла большое яблоко. Может быть, это сохранилось от обычаев наших предков, потому что они также клали для своего Боженьки и душ умерших разные дары на жертвенник. Всё-таки это шло от сердца, и мне хотелось поцеловать руку седой матушки, положившей то большое яблоко на алтарь, — может быть, она, как вдова в притче Христовой, из своего малого имущества дала больше, чем богатые.

После церкви мы посетили санаторий служащих в Бате. Само здание (когда-то имение Батес) — современное красивое здание — увито чудесным красным виноградом. Сказочно красива вся окрестность с садом, глубоким оврагом, рощами, источником и «сердцем» Баты — церквушкой. И жёлтые осенние листья, вихрем кружившиеся вокруг нас, своим безумством красоты ещё долго будут застилать мои глаза.

И опять перед нами вились «близкие и дальние тропинки». Нас всё время упрямо сопровождал дождик, и когда мы вблизи Эмбуте наконец зашли в дом собрания баптистов спросить насчёт дороги, то были уже насквозь промокшими. Богослужение только что закончилось, и старенькие бабушки где-то в углу горячо еще дебатировали, и одна, более бойкая, сведущая, поучающим голосом им что-то объясняла. А из соседних помещений звучали хоралы репетиции хора. Так мы нашли истинную дорогу, и когда наконец поднялись в гору возле хутора Павару, нам открылась Эмбуте во всей своей красоте, в голубом тумане. Мы нашли приют в той самой усадьбе и провели воскресный вечер, обсыхая у потрескивающего огня очага и слушая его головокружительные сказки. Здесь было так хорошо! Хорошо, несмотря на то, что снаружи дома над горою ходила буря, и небо смешалось с землёю.

Этот священный деревенский покой! Кто же, подобно поэту Поруку, не почувствовал себя в нём облагороженным, не ощутил тоску по чистоте сердца и красоте! Вся душа в этом спокойствии кажется окрылённой, звучащей, и каждое дыхание жизни, как капли мёда, падает на струны, говорит золотыми аккордами в неосознанных глубинах души. И этот деревенский старик, рассказывающий о своих хлопотах, которых так много и они такие тяжёлые. И деревенская старушка, чьи руки и ноги всегда в движении, как прядильные катушки. И эта деревенская девушка, которая так любит цветы, и у самой невинная душа цветка. У неё в саду удивительно много осенних георгинов и астр. Она ухаживает за ними, выращивает их, живёт и расцветает вместе с ними. И не осознавая того, цветёт красотою и сама, как цветок, ждёт того, кто восхищался бы ею.

Когда я утром встал и вышел в покрытый росою сад, мой взгляд невольно упал вниз, где в чистом утреннем тумане дремала родина Индулиса.

Надеваем рюкзаки и направляемся по круче вниз, к дубравам и ясеневым рощам в низине. Осень ходит по верхушкам деревьев, осыпает листья и всё окутывает в золото и пурпур. Прекрасна жёлтая лиственная кровля над головой, но ещё более красива земля под ногами. Она — как чудесный ковёр в мусульманском храме. Надо только чуть прикрыть глаза, говорит моя другиня, и земля покажется ещё более сказочной. Садимся на камень, покрытый зелёным мхом, — и вдруг с небес вырывается целый поток света и половодьем заливает нас, и деревья, и многоцветную землю — всё, всё. Как в свете солнца всё изменяется — становится более прекрасным, более крылатым! Слышу рядом вздох: «Если бы я могла эту теплоту солнца сохранить на всю зиму…» — но осень расточает мне свои золотые улыбки, и это так хорошо. Идём дальше, изготавливаем длинные палки из орешника, и ноги вязнут в земле, и мокрые листья шуршат под ногами.

Наконец мы достигли холма Индулиса. По бокам холма два вала, с одной стороны его окружает бурная речка Эмбуте. В народе рассказывают, что 700 лет назад здесь стоял деревянный замок вождя Индулиса, и он велел насыпать валы, сделавшие замок неприступным. Сама гора поросла удивительно крупным орешником и ясенями, желтовато-зелёные листья которых переливаются на солнце, как изумруды.

Рядом с холмом Индулиса, внизу над речкою, простирается длинная и узкая Чёртова дамба, которая на самом деле выглядит неестественно. Там же танцевальная площадка, куда заезжают и гости из Лиепаи. Немного дальше возвышается Волкова гора, рядом с которой, как огромная расщелина, зияет Волчий овраг — узкий, заваленный стволами деревьев, поросший седым мхом, папоротником, с ручейком посередине. Могучие замшелые ели заслоняют небо. Выйдя из оврага, мы уже вскоре оказываемся у церквушки Эмбуты, которая стоит тыльной стороной к воротам.

А ниже Гора Рыцарей с развалинами немецкого дворца, который сгорел лишь два года назад. Эта земля вся полна тайн. Сотни поколений топтали её, и из каждого мельчайшего камешка говорит история своим языком.

Мой самый крылатый привет краю мечтаний и любви Индулиса и Арии! Осеннее золото оставило свою часть и в моей душе, и мне кажется, что его хватит до следующего лета.

В Яунпилсе и в Добеле

Июньская ночь! Какую сладкую, чудесную власть имеют твои объятия! Цветут деревья, трава, цветёт душа, цветёт кровь. От каждой пылинки поднимается тоска по цветению.

Брожу по Яунпилскому парку вдоль обрыва речки, и мне кажется, что меня нежно несут крылатые руки. Под могучей сенью деревьев так вечно, так блаженно-робко. Ночная тишина пламенем расцветает во мне, каждую клеточку накаливает, очищает и перерождает. Душа улетает из телесной скованности, как птица из гнезда, ныряет в сладкую тьму жизни, тоскует, горит, моляще зовёт...

Как жизнь изменяет человека: хотя он близок к природе, однако забывает смотреть на всё глазами природы. Он всё может воспринимать лишь с точки зрения своей узкой жизни. Как мало людей, с которыми можно быть как дитя — простым, свободным и бесконечно правдивым. С этой молодёжью можно поговорить обо всём, что лежит на сердце. Эти деревенские девушки, полные неясных мечтаний, тоски, красоты… Девушка — как росистый цветок, как листок, на котором скопилась чистая дождевая вода. Она любит ходить одна в цветущие ночи по краю ручья, по рощам, по лугам, рвать цветы, плести их в веночек, босые ноги омыть в утренней росе; и нести свои мечты, хранимые глубоко в сердце, как святыню, которую ни день, ни ночь не имеют права знать. И эти мечты — такие светлые, чистосердечные, сказочные. Нежданно-негаданно однажды придёт Он — сильный, красивый, возьмёт её в свои чудные руки, поднимет в своей любви между беспредельностью и землёй. Она не знает, кому она верит, но верит она всем своим существом. Её мечтаниям нет границ, они цветут, как сад, в котором гуляют солнце и рои пчёл. Она чувствует себя такой одинокой, и ночь для неё — единственный, самый близкий друг, и только ночь слышит, о ком она так тоскует, чьё имя у неё на губах.

Окрестность Яунпилса сама по себе не очень красива, лишь могучий замок с красивым парком, церковью и усадьбой священника привлекает внимание. Ярок и холм Каратаву, древнее латышское городище в нескольких вёрстах за замком, и холм Эллес, весь утопающий в берёзовых рощах.

Недалеко от холма Каратаву, у хутора Лиелапсаую лежит озеро Апсаую, с берегами, заросшими лесом. Солнце над рощами играло в волнах, когда мы плыли по озеру на лодке, с песнями, смеясь и радуясь. В светлом переливе воды, казалось, танцевал с нами весь голубой простор неба.

Уже была ночь, когда мы оказались у церкви усадьбы Анны. Сладкая медовая тишь под деревьями, окружающими церковь. Воля человека теряет власть над ним в такую ночь. Вход в церковь закрывают огромные вязы и липы, у ног которых лежит полуразрушенный седой каменный вал. Внизу — высокие заросли ольхи, в которых головокружительно соревнуется хор соловьёв. Как хорошо брести по высокой, влажной от дождя траве и чувствовать тёплую влагу вокруг себя, и впитывать телом и духом аромат сирени! Церковный сад — настоящий храм сирени и акаций. Природа украшена богаче, чем самые роскошные храмы. Воздух словно насыщен благовониями: маслами, ладаном, фимиамом. В церковном саду — старые могилы. Есть и другое кладбище напротив, через дорогу, также утопающее в сирени, заросшее акациями, цветущими деревьями и кустарниками.

Я в жизни не вдыхал такое чудо ароматов, такое волшебство красок цветов, как в эти несколько мгновений около церкви усадьбы Анны! Если бы зодчие прежде всего заботились о том, чтобы вокруг церкви всегда цвели цветы и деревья, тогда человек бы сам когда-то ощутил неосознанно, что истинный храм божий должен быть построен не из камня и дерева, но что он уже имеется в каждом месте, где человек переживает, вбирает в себя божественную красоту.

Отправляемся дальше. Уже издали слышно, как впереди грохочет водяная мельница. Возле шлюза под мостом вода в каменистой реке Берзе разлетается белой бриллиантовой пеной.

И над нею раскинулись огромные цветущие каштаны. Вдали кукушка закуковала. Одиноко звучит голос коростели. Белый туман поднимается из низин, по утрам уже ярко светится...

Рано утром входим в Добеле. Неожиданность для нас — руины замка, которые оставляют мощное впечатление. По сравнению с ними все другие, которые я видел, кажутся незначительными. В овраге Берзе звучат трели обезумевших соловьёв. Уже середина дня, а я так устал духом, и ноги едва ходят. Но такой небывалый, сладкий дурман в каждой клеточке, в каждой капле крови… Так нежно, так хорошо.

Входим в город. Седые деревянные домики тонут в сирени — радостно смотреть. Со всех сторон нам улыбается сиреневое чудо. Голова тяжёлая, опьянённая впечатлениями, но глаза не перестают погружаться в эту непостижимую сказку красок.

От Синей горы в Буртниеки

и Дикли

Прошёл дождь. Воздух такой свежий, ласкающий. Кажется, каждая пылинка смыта с души: и цивилизация, и влечения, и беспокойство — всё, всё лишнее. Мне кажется, я остался теперь наедине с собою, с неутолимой жаждой жизни. Мне не надо больше ничего, лишь только зелёную землю, — и отправляясь пилигримом к ней, я хочу учиться тому, что в городе позабыл, — жить. Наклонившись к обочине дороги, я попрошу цветок учить меня своей красоте, муравья — учить быть мудрым, как он, пчелу — учить крылатой радости. И опять почувствую, что я не один — зелёная земля расцветает во мне, и миллиарды существ идут одной дорогой со мною.

С восходом солнца попадаем на Синюю гору. Сквозь глубокие тени ветвей росистых деревьев падает серебро, смарагд, золото нам в глаза, в душу, и мы наполняемся странными, сияющими чувствами. И чем выше поднимаемся в светлой тишине, тем более торжественно становится у нас на душе. Синяя гора — гора богов. Здесь прежде находилась обитель богов, и когда они покинули это время и пространство, уходя в вечность, люди построили здесь святилища, упоминая и благословляя тех, кто всё ещё в каждом шаге жизни и вздохе не переставали посылать свою помощь и благо. На вершине Синей горы, которую до сих пор зовут «горой жертвоприношений», когда-то была священная роща — место жертвоприношений кривов-жрецов. Здесь был жертвенник, священный огонь которого светился на всю окрестность. Говорят, что ещё в прошлом столетии здесь бывали жертвоприношения.

Гора жертвоприношений теперь поросла могучими пышными липами, орешником, осинами. С неё видны окрестные ельники и болота, и зеркало озера Буртниеку вдали.

Рядом с этой Синей горой находится Тихая гора с источником. Есть там расщелина, над которой растёт орешник. Наши деды ещё видели, что там лился хрустальный источник. И теперь рождается какая-то уверенность, что источник в земле только засорился, что надо лишь немного покопать — и вновь пробьётся струя живой воды, которая будет иметь силу, как прежде, целить больных, слепым даст увидеть свет солнца. Священная тишина здесь, лишь кукушка где-то глубоко внизу таинственно кукует.

Приближается вечер, и мы спешим дальше, потому что наш путь ещё не завершён. И вдруг снова далеко за нами вырастает Синяя гора — синяя, волшебно туманно-синяя.

И опять с нами сверкающие на солнце поляны. Есть места, где так чудесно хорошо, что не хочется идти дальше. Стоит жить, когда видишь, как зелёная травка стелется поверх пыльной пустоты. И сто раз стоит, когда видишь рощи, поля, небо такими сказочно красивыми. Ближе всего мне в природе белые берёзовые рощи. Они настоящие святилища, которые, и для нас, как для латыша в старину, должны быть священными. Когда издали видишь стройные белые стволы берёзовых рощ и радостно-зелёную корону листвы над ними и входишь в их священную торжественную тишину, тебе кажется, что здесь ты должен разуться и всё нечистое оставить у дверей храма. Если бы люди наших дней учились познавать и уважать то, что для их отцов, предков было святым и вечным!

Из сада возле дома выходит старичок, рассказывает нам о могучих липах, растущих вокруг его жилища. В его время такими деревьями были полны все леса. И ещё дубами и черёмухой. Но теперь никто не разбирает, липа ли это, или клён, — всё вырубают. «Да, другое поколение, — грустно вздыхает старичок, — я знаю каждое деревце уже по его коре, ветвям».

И потом он рассказывает свою боль — о своих пчёлах, которые ему близки как живые существа, как люди. Этой зимою половина скончалась: более сильные напали на более слабых, отняли пищу, и так последние погибли.

Я хотел бы поцеловать руку этого деревенского старичка, руку, которая ласкала деревья, солнце, землю. Она хорошая, чистая. Она не делала боли природе.

Какая радость путешествовать опьяневшими от солнца и весны! По обочинам дороги цветёт земляника, пахнут фиалки, первоцветы, калужница. И черёмуха раскрывает свои нежные бутоны и льёт свой белый аромат над нами.

Ночуем наверху на конюшне, и приятной поэзией кажется — слышать внизу спокойное жевание лошадей и в воздухе неугомонные трели соловья. И всеми порами кожи, всем телом вдыхать сладкую беспредельность майской ночи.

Чему только мы не можем научиться в сельской местности! Как мила эта латышская чистота! Все тропинки очищены, посыпаны песком, огородики прополоты, цветы посажены. Много астр, левкоев, роз, для которых время цветения ещё не подошло. Так можно узнать, в каком доме живут порядочные, усердные люди. Где цветник — там и девушка, которая вкладывает своё сердце в заботу о нём. Многие, многие ещё деревенские девицы сохранили свою давнюю добродетель — полоть розы. И если они не носят веночки из роз, часто такой венок цветёт у них в сердцах.

Радость войти в деревенский дом и переступить через старый седой порог, и по растоптанному глиняному полу пройти в сияющую чистотой, покрытую коврами комнату. Меня всегда притягивают эти полосатые одеяла и ковры, чья гамма цветов так чиста и художественно прочувствована.

Путь ведёт нас через городище на холме, заросшем елями. Рассказывают, что здесь погрузилась в землю церковь вместе с колоколом, и если пройти над нею, слышно, как внутри горы звонит колокол.

Красивая дорога ведёт от Синей горы в замок Буртниеку. Здесь природа дала столько чистой радости, что грех не радоваться! Наконец вдалеке сквозь пышную аллею дубов и лип засияла синева. Озеро Буртниеку. Мы идём мимо сада имения и бежим, как дети, по крутому берегу вниз. В удивительной синеве плещутся волны озера Буртниеку. Когда с такою голубою чистотою смотрит ребёнок в небеса, его глаза отражают небесную синеву. Берега здесь крутые, усыпаны камнями, галькой. Встречаются и обломки скалы. Кажется, что находишься на Видземском взморье. Противоположные берега еле заметны — они как в мглистой дымке, далеко.

Идём в сад замка, который оправился от разрушений после войны. К нам тянется цветущая черёмуха, поёт птичий хор, со всех сторон сверкает гордость природы. Около террасы замка на площади сада стоит пьедестал фонтана, красивая скульптурная группа, изображающая четыре времени года. Долго мы бродим по аллеям парка… Есть здесь свои аллеи любви, аллеи вздохов. Ветви лип искусственно изогнуты — хотя издали красиво, но вблизи видно искривление природы.

Отправляемся по берегу вокруг церкви Буртниеку.

На берегу озера древнее кладбище. Круча берега осыпалась, глиняная полоса породы видна далеко, на вёрсты. Озеро зарывается всё глубже в берег, крушит деревья, рушит кручу. Один огромный дуб вытянул ветви над озером. Его ствол охватил, как в агонии, камень.

Эти милые деревенские церквушки! Почему же они не остались навсегда символом человеческой чистоты, красоты, всего святого? Вечернее солнце погружается в волны, когда мы подходим к церкви Буртниеку. Рядом с нею во дворе старый сарай. Нигде я такого не видел. Девочка священника тотчас же отпирает дверь церкви, и мы тоже туда попадаем.

Уже смеркается, когда думаем ехать обратно. Озеро неспокойное, по волнам ходит сильный ветер, странно садиться в такое время в лодку. Нашли одного сапожника, который нас перевезёт. Сам хромой, подпрыгивает на костылях, но руки железные. По дороге он рассказывает о себе, и мы становимся такими смелыми, что готовы были бы с ним через реку Стикс переправляться. Говорит, что он хороший пловец и ныряльщик. Нет места в озере, которого он не знал бы.

Молодой лодочник странно, суггестивным, таинственным голосом рассказывает, и кажется, что лодка скользит по пучинам бесконечности и никогда не будет конца полёту волн. На воде и в воздухе дремлет странный багрянец, вечерняя молитва солнца. Ave Maria! Час чудесных мечтаний! Если бы можно было так скользить вечно и вечно чувствовать вокруг себя неописуемо нежный плеск волн…

Когда я хожу по полям, лугам, ища красоту природы, мне кажется, что ещё больше я ищу душу человека. Нередко я чувствовал недостаток интеллигентности у наших образованных людей. И намного чаще эту утончённость сердца наблюдал у простых людей, близких природе. Как я рад всматриваться в лицо старенькой матушки, наблюдать каждую черту, каждую морщинку. В лице настоящего латыша каждая черта излучает скрытую тёплую любезность, ясность, оптимизм. Дороги мне эти черты, в которых столько солнца и чистой природы. Душу человека можно узнать по одному пожатию руки, взгляду, тембру голоса. Простой человек, который не умеет ни читать, ни писать, часто намного мудрее иного «мудреца», который знает двенадцать языков. Ибо он понимает жизнь, неосознанно предчувствует, что в основах жизни лежит вечно священное, и чтобы это понять и почувствовать всеми клетками своей души, необходимо иметь простое чистое сердце.

Из Буртниеки отправляемся по краю озера в имение Бауню. Идём как во сне: всё сияет золотом цветов, голубое небо и под ним синяя душа озера. И смеющиеся деревья, и белое облако черёмухи из каждого сада. Уже вишни в цвету, у сирени набухли почки.

И седые замшелые трущобы в цветах, как седые пни в луговых травах.

Завтракаем в хуторе Щютес. Их сын когда-то был арестован как революционер, позже учился в университете, пал на войне. Старенькая матушка показывает нам его книги. И поэтом был. Местами зазвучала тёплая поэтическая струна. Можно судить уже по матери, что в семье образованные дети. Эта мать своим натруженным рукам днём и ночью не даёт отдыха в заботе о своих детях.

Наконец попали в имение Бауню. В парке удивительны прямые, зеркалистые каналы. Когда смотришь с террасы имения, навстречу сверкает обилие воды. От имения идут дороги к кладбищу баронов — аллеи, обсаженные столетними лиственницами. Торжественное, угрюмое, глубокое спокойствие. На красивой горе Екаба сохранились только остатки бывшего величия. Белая каменная дача с колоннами. Мостик нас ведёт в парк, только жаль, что на каждом шагу мы встречаем лишь пни и пни. Тропинки заросли, речка засорилась. Имеется беседка, а в каменной глыбе высечено сидение. И над всем романтично склоняется сирень, а выше благоухает черёмуха, растут ели, дубы.

Отсюда выходим к холму Мейтас, стоящему у края красивого пруда. Рядом поле, где хозяева строят дом. Там развалины, а здесь новая жизнь. Жена пашет, муж подтёсывает брёвна, двое малых детей плачут. Так завоёвывают жизнь. Это и мистерия труда, священная тайна труда. Но многие из нового поколения уже так не умеют работать. Не умеют почувствовать и благо простого труда. Но что же может возобновить человека, если не труд? Труд идёт рука об руку с любовью.

К вечеру приходим в Матиши. Издалека навстречу гудит вечерний колокол, и давно забытое детское восхищение переливается по всему телу и зажигает сердце. Хочется на мгновение остановиться и погрузиться в молитву, и всё-всё забыть. Когда затих звон колокола, запел соловей в ближайшем яблоневом саду, и небо сеет золотую тишину над землёю.

На скамейку церкви села старушка, которая только что подметала пол. Все двери открыты. Какой-то богач умер, для него все дороги украшены еловыми веточками. И кладбище убирают.

Поздним вечером, когда мы ушли уже довольно далеко за Матиши, слышим звуки скрипки из одного дома. Где музыка, где цветы в саду и на столе в вазах, там всегда обитают добрые люди. Мы входим, и нам любезно предлагают ночлег.

Дальше дорога ведёт нас в имение Озолу у красивого озера и в Буденброк через дубравы, пока наконец не достигаем Дикли.

В замке устроен детский приют. Славно детям жить в таком райском уголке. Также и приходская школа находится в столь живописном месте. Мимо течёт речка, на круче старое кладбище. Нас поразило множество цветов и других растений в классной комнате школы. Дети зимой могут быть в сплошном саду. В Дикли долгое время священником пробыл Нейкенс, под руководством которого здесь проходили первые праздники песни.

Церковь в Дикли такая простая, белая, чистая. Всё, что я в деревенской церкви больше всего люблю, — её светлая, простая сердечность.

За парком, окружающим церковь, мы наталкиваемся на лачугу, огороженную хворостом. Когда проходим мимо, к нам выходит пожилая женщина. Сразу можно почувствовать, что ум не совсем работает. Она ведёт нас к двум котятам, ласкает их, смеётся и так странно ухмыляется. Ей велели их утопить, но если бы она это сделала, Бог то же самое сделал бы с нею. В юности она служила у одного учителя, безумно полюбила его, и учитель также хвалил её как мастерицу-ткачиху. Но он вскоре ушёл отсюда — и умер. Она от этого начала плакать; братья её успокаивали и врача позвали, но она не перестала. «Разве любовь излечима?» — она так странно, жутко вздыхает, и в её голосе звучит безумный смех. И когда нам становится не по себе и мы уходим из лачуги, она бросает на нас сверкающий взгляд и шепотом говорит: «Моего любимого нет ни в небесах, ни в аду — он вошёл, он во мне…». И она опять так странно ухмыляется и исчезает в лачуге.

Кто может познать человека в глубинах его сердца, подойти ближе всего, понять его и почувствовать всё вместе с ним? Душу человека в наше время так мало ценят, ею пренебрегают, топчут ногами, хотя в ней неисчерпаемые богатства, хотя она одна — настоящая ценность. И на самом деле, путешествуя пилигримом по Латвии, я как будто путешествую по самым скрытым уголкам человеческой души, учусь видеть всё глазами дня, понимать и её тьму.